От одного слова можно уже сойти с ума. За 38 секунд самый скоростной лифт в мире поднял нас на 209 метров над Парижем.
Отсюда я впервые увидела Эйфелеву башню… маленькую, как сувенир, вписанную в реальность великого города, прославившую его на весь мир, ставшую его символом и самым культовым местом.
Париж был словно вырезан из слоновой кости. Даже парки и Сена с этой высоты выглядели цвета топленого молока. Такая нарисованная карта, вдруг вставшая над плоскостью объемами домов, шпилями, куполами…
Невозможно было оторвать взгляд от этого города-макета, города-игрушки, города-миража. К горизонту расстояние стирало черты домов, сливая их в одно нежно молочное движение. То ли Париж растворялся за горизонтом, то ли рождался и рос, кристаллизуя неуловимые далекие движения в нитки улиц, фигуры кварталов, черты домов…
Я делала по нескольку снимков с одной и той же точки, и мне казалось, что все они разные, на каждом из них город живет всё новой жизнью, он шевелится и изменяется, как пластичная масса, подвластная творческой мысли создателя. И в какой-то момент вдруг стало нестерпимо интересно узнать, что же происходит там, внизу, почему этот город так притягивает и держит, так увлекает и исчезает, так тонко дразнит и так бесстыдно обнажается…
Сначала появился Венский лес, потом Дунай, а потом в мелком дожде стала появляться ничем не примечательная Вена. Хотя, нет, оговорюсь…
Стала появляться вполне урбанистическая Вена. Разнообразной формы небоскребы с изогнутыми линиями и устремленными в небо формами, даже в австралийском стиле. Одним из таких зданий была наша гостиница. Говорят, четыре плюс… Может быть, может быть… Понтов – на все пять звезд, а пододеяльник оказался дырявый.
В Вене всё очень-очень платно, даже бесплатный туалет стоит не меньше 40 центов. Я даже слегка напугалась сначала, что придется платить за каждое посещение туалета в моем номере, обошлось. Но это – лирическое отступление.
Итак, Вена. Прежде чем родится свое впечатление, нужно увидеть. А первой оценкой обычно становится мнение экскурсовода. Не повезло. В качестве гида нам досталась недавно приехавшая из бывшей союзной республики возрастная тетка Наташа с единственной целью – срубить «бабок». Очень амбициозная и еще более обидчивая. Знает мало, но даже это не может донести до своих подопечных. К тому же в нашей группе попался знаток Вены, который на каждом шагу говорил ей, что она ошибается – все было не так, не там и не с теми. И она на его реплики начинала всех нас учить жить, рассказывать, как она относится к России и ко всем нас вместе взятым. Про каждую улицу она говорила, что смотреть здесь нечего и в этом виноваты русские.
Слушая вполуха, я снимала видео – из автобуса, около зданий, во время наших пробежек по городу, чтобы потом еще раз посмотреть эти «неинтересные» улицы. Но пока мы видели Вену ее глазами, и она представала обросшей амбициями, зарабатывающей абсолютно на всём и на всех и постоянно жующей.
Мы узнали про дом в центре города, который купил русский олигарх, но не смог на нем разбогатеть, потому что с аренды в Вене много не заработаешь. Мы запутались в бесчисленных кафе и ресторанах, названиями которых сыпала Наташа. Особый интерес у нее вызывали казни в истории, да не простые, а с расчлененкой. Наконец-то, после бессмысленной беготни по городу, рассказав все известные ей страшилки и перечислив все блюда в известных ей ресторанах, гид Наташа покинула ненавистную ей группу.
По расписанию был ужин за 46 евро. Не было ни аппетита, ни настроения, да и душа требовала реабилитации города, который я представляла совершенно другим.
Вечер мы провели в музее Моцарта. Замечательное изобретение – аудиогид – помогло нам пройти по дому, где жил гениальный композитор, по его жизни с людьми и событиями, со взлетами и падениями. Звучала музыка, мы ходили по комнатам, где он творил, мы смотрели из окон и видели то же самое, что и когда-то видел он, мы спускались по ступеням, которые помнят его шаги.
Здесь я наконец-то почувствовала ту Вену, в которую ехала, встречу с которой ждала…
Блистательную, музыкальную, аристократическую, интеллектуальную, по-немецки продуманную и творчески непредсказуемую. Но об этом продолжение следует…
В музей каждый ходит за чем-то своим. Я, например, к Римскому-Корсакову ходила, чтобы прикоснуться к клавишам его рояля, к Некрасову – посидеть в его кресле, к Чайковскому – постоять у его рабочего стола. Будучи в Нижнем Новгороде, бывшем Горьком, сходить к М.Горькому, казалось, просто необходимо, вот только никак не могла понять – зачем. Но пошла…
До открытия оставалось минут десять, стоять на солнцепеке не хотелось, зашла в небольшой сад. Некогда ухоженный, он зарос, в буйных сорняках почти совсем невозможно было уловить былые идеи и точность их исполнения. Вздрогнула от звука открываемого наверху окна, улыбающаяся женщина помахала рукой, приглашая заходить. Все было как-то слишком буднично и незамысловато и не сочеталось с моими понятиями о великом русском писателе – символе социалистического реализма. Подержалась за старинную дверную ручку – ничего не чувствую: ни великого символа, ни простого человека. Зато поняла, зачем пришла сюда – хочу почувствовать Горького как обыкновенного жителя Нижнего конца XIX века.
После его «жизни в людях», после странствий по России, после публикации первого рассказа в Тифлисской газете «Кавказ» он возвращается в Нижний Новгород, чтобы заняться литературным трудом. В кабинете – большой стол, сделан на заказ, с тайным ящиком для запрещенной литературы… Диван кожаный, дорогой, куплен на ярмарке… Надо отметить, что за эту квартиру, занимающую весь второй этаж, Горький платил тысячу рублей в год – сумму немалую, да еще 150 рублей – за телефон. Въехав, он провел сюда электричество. А самой первой покупкой в этот дом стал самовар (правда, без трубы, денег на нее тогда не хватило). Горький любил бывать на ярмарке, писать о ней, наблюдать за ней и покупать. Так в его доме появились многие вещи, посуда, любимое кресло.
Большой обеденный стол, еду приносили из буфетной, куда доставляли из кухни с первого этажа. И делали это родственники, которые в качестве прислуги приходили сюда подрабатывать. Дорогой дрезденский сервиз, который не часто встретишь даже в богатых домах. Из всего следует, что Алексей Максимович в то время был человеком не бедным, и судя по укладу жизни – образованным, умеющим и работать, и отдыхать.
Из его кабинета попадаем в маленькую супружескую спальню – две аккуратные кровати в разных углах. Горький заботился, чтобы не разбудить жену, если он заработается за полночь. Вход в его квартиру на второй этаж был отдельный. Существовал и тайный выход. Пока на входе встречали непрошенных проверяющих, на выходе провожали революционно настроенных. Правда, глядя на квартиру, представить в ней революционно настроенные собрания и митинги крайне проблематично. Очень традиционное мещанское жилище с патриархальным укладом и традициями. И живущие в нем – не бедного достатка. А вот то, что здесь частенько гостили столичные музыканты и писатели, принимаешь сразу.
Даже комната есть, где живал Федор Шаляпин. И то, что Горький принимал самое активное участие в создании в Нижнем Новгороде народного театра, тоже органично вписывается и в его уклад жизни, и в его деятельный характер.
Для полноты картины замечу, что именно в эти годы жизни М.Горький становится известным в России и мире писателем. Кроме рассказов, вышли романы «Фома Гордеев» и «Трое», пьесы «Мещане» и «На дне».
Вглядываюсь по-хозяйски в открытое окно, из которого мне махала сотрудница музея, оно как раз расположено в кабинете писателя, и радуюсь открывшемуся пространству двора и заросшего сада. Есть что-то в этой картине удивительно созвучное душе русского человека, каким бы делом он ни занимался и в каком бы времени он ни жил. Вглядываясь, где-то на генном уровне начинаешь чувствовать не только мысли, уже более ста лет запечатленные в литературных произведениях, но и причины их породившие… Согласитесь, ради этого стоит иной раз побывать в музее.
Недаром говорят, если хочешь узнать человека, посмотри, как он живет. Иногда достаточно просто оказаться в данном пространстве, которое еще хранит следы своего хозяина, наполнено его энергетикой, чтобы понять его суть, его характер, а может, заглянуть в его душу. Об этом вспомнилось, когда я оказалась в домемузее А.П.Чехова в Ялте. Первое, что удивляет, восхищает, затягивает – это сад.
За сто с лишним лет он изменился, многое в нем восстановлено и посажено уже руками других людей, частично изменился и репертуар растений, но… Вот она, еще стоит Горьковская скамейка. Во времена, когда Горькому, впавшему в немилость за его революционные настроения, запретили показываться в Ялте, его приютил Чехов на своей Белой даче. Ведь в те времена это была еще не Ялта, а примыкающая к ней Аутка. Именно на этой скамейке писатели сиживали долгими часами, любуясь морем и ведя длинные разговоры.
Старинные кедры и кипарисы, которые так радовали Чехова. И глициния, сегодня обвившая большую часть дома. Чуть ниже – маленькая бамбуковая рощица, и через все террасы сада струится холодная горная речушка, которая то наказанием разливается, губя растения, то становится спасительницей в засушливое лето. Садовая гордость Чехова – розы. Он посадил их почти сто кустов. Некоторые сорта сохранились или были восстановлены. Садовые скамеечки такие, как хотел Антон Павлович, – не помпезные, а простые деревянные, выкрашенные зеленой краской.
Сохранились несколько сосудов для вина, подаренные Чехову местным торговцем, которые он приспособил под емкости для сбора дождевой воды.
На твердом и сухом склоне Чехов сам спланировал террасы и разметил сад. И засадил его разнообразными деревьями и растениями. Причем выбирал пирамидальные формы, чтобы на небольшое пространство можно было посадить побольше, чтобы цветение одних сменяло разноцвет других. Эта страсть у него осталась со времен жизни на Мелеховской даче, где он разводил в своем “Французском огороде” арбузы и дыни, баклажаны и артишоки. В память о Подмосковье Чехов посадил в Белой даче березку, которая в отличие от южных хвойных истуканов радовала его трепещущей листвой. Но в жарком климате березка продержалась недолго. Зато прирослись сирени и груши, которые писатель привез из Одессы и которые до сих пор цветут и плодоносят. На сегодняшний день часть утрачена, что-то было уничтожено во время оккупации Крыма, не сохранились отдельные сорта, выписанные некогда Чеховым у лучших садоводов Франции, стерлись некоторые детали того чеховского садового пространства, даже вход в сад нынче сделан с другой, удобной для туристов, стороны, но до сих пор живет и благоухает вокруг Белой дачи чеховский сад непрерывного цветения, в котором многие деревья еще помнят заботливые руки своего знаменитого хозяина.
Однажды Чехов написал: “Мне кажется, что я, если бы не литература, мог бы быть садовником”. В письме к О.Л.Книппер он пишет: “…Если бы я теперь бросил литературу и сделался садовником, то это было бы очень хорошо, это прибавило бы мне лет десять жизни”. Сад так же вдохновлял его, как и литература. “…Я литературу совсем бросил, а когда женюсь на тебе, то велю тебе бросить театр, и будем вместе жить, как плантаторы…” Своему другу П.Ф.Иорданову в Таганрог Чехов писал: “Когда я постарею, то буду проситься у Вас в городские садовники”. И вот мы входим в дом, такой компактный внешне, замысловатых форм, словно специально приспособленный под горный склон. Всего за девять месяцев Антон Павлович, живя во флигеле, возвел это творение.
Внутри удивляют маленькие комнаты. Но несмотря на их скромные размеры, они очень уютные, и из каждой открывается неповторимый вид – на сад, на горы, на море… Антон Павлович был подвержен агорафобии – боязнь открытых пространств – и скорее всего поэтому все помещения, где он жил, работал были очень небольших размеров. Но эту миниатюрность компенсирует большое количество входов. Складывается такое впечатление, что почти из каждой комнаты есть свой выход в сад, даже если она расположена на верхнем этаже.
На одной из дверей – табличка “А.П.Чехов”, заказанная писателем и прибитая собственноручно. В доме практически все вещи подлинные и стоят на тех же местах, что и в бытность А.П.Чехова. И складывается впечатление некой праздности существования. Столовая с овальным столом во всю комнату, гостиная с пианино, на котором играл Шаляпин, и – гостевые комнаты. И действительно, гостей у Антона Павловича было много. М.Горький, И.Бунин, А.Куприн, с легкой руки которого и появилось название Белая дача. Здесь бывали писатели К.Бальмонт и Д.Мамин-Сибиряк, В.Короленко и В.Вересаев, художники В.Васнецов, И.Левитан, И.Коровин, режиссеры И.Станиславский и В.Немирович-Данченко. Не случайно для творчества Чехов купил домик в Гурзуфе, чтобы там изменять своим гостям с литературой.
Обычно после посещения музея получаешь ответы на многие вопросы. В случае с Чеховым – наоборот. Неожиданно увидев в знаменитом русском писателе увлеченного садовника, со своей глубокой философией сада, вдруг захотелось по-новому взглянуть на вроде бы уже известные биографические факты. И зароились вопросы… А как прожил Антон Павлович последние пять лет? Что написал? Как складывались его отношения с людьми – с родней, с женщинами, с невестой и потом женой?.. Обратимся, пожалуй, к самому Чехову: “Розы цветут, но мало; будут же цвести богато. Ирисы великолепны. У меня все в порядке, все, кроме одного пустяка – здоровья”. А ведь именно этот пустяк – здоровье – вынудил Антона Павловича купить участок в Крыму, построить дом, посадить сад, подарить всю свою библиотеку на родину в Таганрог, оставить литературу – по сути, поменять образ жизни с активного столичного на захолустный философский…
По дому и в саду ему помогала сестра Мария Павловна, которой он впоследствии завещал Белую дачу и которая создала здесь музей, став его первым смотрителем и директором. Кстати, в фондах музея хранится тетрадь “Сад”, в которую Чехов записывал все свои наблюдения и садовые дела. А еще в музее хранятся 18 каталогов с пометками писателя, по которым он заказывал розы, деревья, кустарники, выписывал семена и саженцы.
К тому ялтинскому периоду остались позади все его путешествия и поездки, были завершены, иногда и не начавшись по-настоящему, отношения с женщинами. Разве только редкие письма он писал своей некогда нежной любви, другу, женщине, на которой хотел было жениться Лидии Алексеевне Авиловой. Последнее письмо она получила от Чехова в 1904 году. Была переписка с друзьями, родственниками, были кратковременные поездки в столицу, случались театральные постановки его пьес. В этот период и появилась в жизни Чехова жена. “Здравствуй, последняя страница моей жизни, великая артистка земли русской!” И благодаря отчасти ей Чехов снова взялся за перо. В эти годы были созданы пьесы “Три сестры” и “Вишневый сад”, повесть “В овраге”, рассказы “Дама с собачкой”, “Архиерей”, “На святках”, “Невеста”… В это время Чехов начал большую работу по подготовке полного собрания сочинений.
Я разглядываю фотографию… Мне кажется, что на ней Чехов – совершенно влюбленный и счастливый. Он готов на великие дела, он может дурачится и ерничать, он живет полной жизнью. Хотя… Как говорят исследователи, когда Чехов решил написать роман о любви и долго его правил, осталась только одна фраза: “Он и она любили друг друга, женились и были несчастливы…” В ней они видят суть отношений Чехова и Книппер. В чеховском окружении ее никто не любил: ни родня, ни друзья, ни коллеги. А вот фраза из письма Чехова: “В жизни у меня крупная новость, событие… Женюсь? Угадайте: женюсь? Если да, то на ком? Нет, я не женюсь, а продаю свои произведения”. Это одна из версий, что Книппер вышла замуж за Чехова для того, чтобы у МХАТа всегда были новые пьесы. И все-таки вглядываясь в его лицо на фотографии, я верю, что он ее любил по-настоящему. Во-первых, женился, пройдя через стольких женщин и будучи уже не здоровым человеком. Страстно хотел детей. И даже после двух неудачных беременностей, операции и невозможности Ольги Леонардовна иметь детей, Чехов остается с ней, со своей “последней страницей жизни”. Во-вторых, он получил те отношения, которые хотел и о которых, возможно, шутя, но когда-то писал в письме одному из друзей: “Если вы хотите, женюсь, но все должно быть, как было до этого. То есть она должна жить в Москве, а я в деревне. Я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается каждый день от утра до утра, я не выдержу… Дайте мне такую жену, которая, как луна, будет являться на моем небе не каждый день”. А ведь так и вышло. Он – в Ялте, она – в Москве, их роман по переписке плавно перерос в “супружество в письмах”. Любила ли его Ольга Леонардовна?.. Думаю, что да. Яркая, талантливая, успешная, она не стала бы изменять своей профессии и образу жизни, если не единственный и неповторимый мужчина, лучший в мире. А мужчин вокруг нее было немало. И еще одна деталь, которая поразила меня. Она писала письма мертвому мужу – это никак и ничем невозможно объяснить. Разве что на уровне чувств… Вот таким новым и неожиданным для меня открылся казалось бы давно знакомый писатель Антон Павлович Чехов после проведенного полдня в его саду и Белой даче, уже сейчас – в центре Ялты. На некоторые возникшие вопросы ответов пока нет… Возможно, они придут… со временем, с опытом, с новыми знаниями или… с новыми пространствами.
Версаль – это живой организм. Люди для него – это и энергия наполнения, и амбиции самореализации, и денежная составляющая, и ключ к «машине времени». Версаль всех впускает и никого не отпускает.
В Версале почти 1000 залов, но открыты для показа менее 10 процентов. И даже эти менее десяти процентов каким-то странным образом все время разрастаются, втягивая и в историю дворца, и в судьбы его обитателей, и в тайны королевского двора.
Через огромный мощеный двор Версаль впускает в себя всех желающих, свернувшихся в тугую спираль очереди и гомонящую на всех языках мира. Попав во дворец, народ рассеивается и обживается.
У французских королей было так много личной жизни, наполненной тайнами и интригами, увлечениями и страстями, политикой и женщинами, что оставшийся от них миру в наследство Версаль будет вечно интриговать, заманивать все больше и больше любопытствующих и приносить Франции стабильный и неплохой доход. Итак, несколько наблюдений…
Король как истинный француз принимал даже министров в спальне. От их ранга зависело, на какой стадии одевания короля они будут присутствовать с докладом. И одевание короля таким образом из простой необходимой процедуры превращалось в церемонию со своими правилами и условностями.
Или взять опочивальню королевы. На этой кровати под этим балдахином родилось не одно поколение царствующих особ. И при рождении каждого обязаны были присутствовать приближенные при дворе, дабы засвидетельствовать, что королева лично произвела на свет это чадо. Тоже, по сути, спектакль, церемония, протокол.
Не могу сказать, что Версаль поразил меня, стал откровением, взбудоражил душу. Версаль стал иллюстрацией тому, что мы знали, о чем догадывались. Версаль все расставил на свои места, определил приоритеты для будущей истории, архитектуры, искусства дизайна садов и свое значение для всех времен. Я почему-то всегда считала, что французы в своих человеческих проявлениях более искренни, раскрепощены – без комплексов. Именно таким представляет Версаль своих обитателей миру. А эти бесчисленные истории про фаворитов и фавориток, про их неограниченные возможности и тайные связи…
Истории про истинные причины того или иного события, которые порой скрыты в тайных комнатах дворца, под балдахинами опочивален, в замысловатых дворцовых интригах. И уже хочется читать и перечитывать все, что даст представление о жизни двора, об особенностях характеров королей и их возлюбленных, о сложностях отношений, об истории Европы и о превратностях страстей…
Одна моя знакомая очень любит путешествовать. Недавно вернувшись из Европы, она восторженно рассказывала, как обошла все памятники, перефотографировала все дома, изучила все заводы и посидела на всех скамейках и лужайках в парках. И на вопрос: «Чем же лучше все это там?», она, удивившись, ответила: «Это же Европа!». «А на Урале ты все уже посмотрела?» – не унималась я. «А что смотреть на Урале? – еще раз удивилась она, это же не Европа…»
А ведь и действительно, Урал – это не Европа. И на Урале есть то, что не встретишь ни в Европе, ни в Азии, ни во всем мире. И это составляет его суть, его смысл, уникальность и загадочность, узнаваемость и неповторимость.
Чего далеко ходить. Древнее озеро Шарташ. Археологи обнаружили на его берегах стоянку древнего человека, жившего 5 тысяч лет до нашей эры. Спустя многие тысячелетия на его же берегах обнаружили золото – знаковый металл всех времен и народов. Про него во все времена слагали легенды, да и в наши дни в прибрежных лесках происходят загадочные временные явления, а на оживленную трассу в 200 метрах от озера выползает порой необъяснимый сиреневый туман.
Или, например, Уктусские горы. Говорят, что они – место силы. Многие признаки этого можно заметить и почувствовать. На вершинах гор нет комаров, чего не скажешь, если спуститься чуть ниже, деревья растут в две, три, а то и в четыре ствола, но главное – это камни. Они здесь наводят на мысль о древних жертвоприношениях и мистических обрядах. Да и теплее на макушках Уктусских гор, и Екатеринбург лежит, как на ладони. Даже легенда бытует, что если прийти сюда в особое время, то можно увидеть свои прошлые жизни и получить дар предвидения.
Если спуститься с небес на землю и пройтись по городу Екатеринбургу, то можно встретить шедевры архитектуры, не уступающие по красоте ни Северной столице, ни итальянским кварталам, ни Пражскому граду.
Не имеющая архитектурных аналогов усадьба Железнова, наполненная к тому же интереснейшими историями… Или несравненный дворец Расторгуевых-Харитоновых, привлекающий своей красотой внимание с момента начала его строительства и по сей день. А легенды, которые живут в его подземельях, вдохновляют писателей и сводят с ума любителей старины и уральских мифов.
А Севастьяновский дворец на берегу городского пруда настолько необычен, что невозможно даже определить архитектурный стиль, в котором он был возведен.
И это мы с вами еще даже не вышли из Екатеринбурга.
Из-под Уральских гор бьют вечно горячие целебные источники, есть среди них и обратная точка Бермудского треугольника – соленый, как слеза, и горящий, как неприкаянные души.
Поражают невиданной красотой уральские пещеры. В них найдется «пища для ума», как, например, палеолитические рисунки в Игнатиевской пещере, и восторг для глаз и души, как уникальная Кунгурская пещера.
А еще в парке «Оленьи ручьи» установлен один из семи мировых Ангелов-хранителей, как в Канаде, Перу, на Гавайях. Эти ангелы стоят на страже мира и призваны защитить земной шар от войн и терроризма.
Не разгадана тайна Невьянской наклонной башни и Южно-Уральского Аркаима, забыты зашифрованные письмена тюменской деревянной резьбы…
Если же начать перечислять уникальные музей – сокровищницы уральской культуры и истории – то и всего номера газеты не хватит.
Что же касается Уральских заводов, то и во времена их юности они были первыми в мире, и сегодня они раскрывают страницы промышленной и индустриальной истории крупнейшего региона на планете.
Так что Урал – это не менее интересное и уникальное место, сопоставимое и с Европой, и с Азией, и по достопримечательностям, и по природным объектам, и по знаковым людям и событиям.
Сена пахнет полусбывшимися мечтами. Она надежно держит на своих берегах историю одного из самых знаменитых городов мира. Она каждое мгновенье приоткрывает частицу истории всем желающим, и каждому – по-своему. Сена вечная, но постоянно меняющаяся…
Сена праздничная. Причем не только для тех, кто первый раз доверяет ей свои мечты, но и для тех, кто машет на берегу рукой, радуется за тех, кто оставит здесь кусочек своей души.
Сена словно показывает свой Париж, который не увидишь, даже часами гуляя по его улицам.
И не так важно, исполнятся ли ваши мечты, которые вы прошептали этой вечно молодой реке, ибо сама Сена для многих и есть мечта…
Волга – река-труженица. Когда бы на нее ни взглянул, она тянет груженые баржи, подгоняет прогулочные катера, встречает и провожает пассажиров в дальние и ближние города.
И выглядит она по-деловому. Нижний Новгород спускается к Волге серыми бетонными плитами, кое-где прерывающимися ступенями, качается у берега маленькими пирсами, к которым время от времени швартуются катера и пароходы. А противоположный берег словно вообще не касалась рука человека – зеленые заросли, цветущие поляны, песочные берега…
Если подняться по Чкаловской лестнице к стенам древнего Нижегородского кремля, то можно почувствовать внутреннюю сущность этой трудолюбивой реки. Даже в яркий солнечный день Волга – стального цвета, как и подобает рабочей реке. Разве что яркое летнее солнце нет-нет да посеребрит взъерошенные ветром барашки волн, или закат бросит на натруженную поверхность нежный улыбающийся луч.
Это только на первый взгляд кажется, что вечные воды великой реки хранят ее трудовые достижения в тайне. Приглядитесь… Вот тут прошла груженая баржа, оставив глубокую темную колею прямо посередине реки. А здесь, ближе к берегу, пролетел легкий катерок, только слегка смяв водную гладь. Вот ровный и глубокий след от пассажирского теплохода, прошедшего против течения. А это – многочисленные борозды от бесконечных тягачей и барж…
Взглянув на Нижний Новгород – этот большой красивый город с Волги, вдруг понимаешь, что весь он, с его нижними и верхними набережными, изумрудными холмами, старинными кремлевскими стенами лишь обрамляет эту вечную и всегда прекрасную реку и лишь помогает ей трудиться – каждое мгновенье ее речной жизни.
Свидетели тому – маленькие улицы и переулки, ведущие со всех сторон к реке, съезды – Георгиевский, Казанский, Похвалинский, Зеленский, которые могут быть и есть только в таком городе на высоких холмах, спускающихся к самой большой европейской реке, умеющей жить, трудиться и давать жизнь каждому, кто облюбует себе место на ее берегах.
Нет, это была даже не она сама, а ее точный силуэт, прорисованный огнями на фоне бархата неба. Она стояла прямо на головах людей, торжественно возвышаясь над людским морем. И даже огромная Луна не составила ей конкуренции, примостившись лишь где-то чуть выше ее половины. Я стояла напротив нее.
Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза не отрываясь. Словно телепатически передавая мысли и узнавая на яву черты, которые многократно представлялись в мечтах, во сне, в грезах… Ровно в 10 вечера она исполнила свой приватный танец… только для меня… и для каждого в отдельности, кто наполнял то самое людское море, в котором она купала свои узнаваемые ажурные «ноги». И хотя огненная страсть появилась у нее только в начале XXI века, мне кажется, что и сто лет назад она точно также исполняла свой любовный танец, навсегда покоряя сердца тех, кто ее видел и чувствовал.
С того вечера, когда наши глаза встретились, она поселилась в тайном уголке моего сердца, а на ее ажурных фермах зажглась новая искорка – моей любви. Т. Ботэ
Когда будучи уже зрелым человеком, я начала заново учить иностранный язык, я поняла, что всё то, что впиталось в нас в детстве, что мы познали в юные годы, оно живо. И стоит только чуть сдвинуть пелену времени, за которой эти знания не были востребованы, как они предстают во всей своей полноте и яркости восприятия.
И неоднократно в жизни мы с вами снова и снова обращаемся к этим первым знаниям, ощущениям и впечатлениям, словно сверяя некую правильность того, что мы делаем, возвращаясь в начало, подписываясь той энергией истинного первого откровения открытия мира.
За свои первые 16 лет он еще не стал всемирно известным русским писателем, лакмусовой бумажкой загадочной русской души, певцом Петербурга, он вообще не написал еще ни одного произведения, но… Он стал шестнадцатилетним мальчиком с бесконечностью детских ощущений действительности, из которого вырастет, вызреет и останется в веках великий Достоевский.
Божедомка… Странно, но это название у меня, как говорят, находится в одной ячейке с именем Достоевского. И вовсе не потому, что он там родился, а по какому-то внутреннему смыслу. Божий дом… Туда свозили все неопознанные тела бродяг, складывали в общую могилу, наполняя ее по мере поступления и закладывая льдом – это и есть «божедомья».
Дом для убогих, для тех, кто нужен только Богу. Оттуда и название.
И больница, в которой служил батюшка великого писателя, – для бедных и малоимущих. В ней и родился Федор Михайлович в 1821 году вторым из восьмерых. И даже истории болезни, которые отцу приходилось пачками заполнять каждый вечер, назывались скорбными листами.
Но всё это всплывает, когда начинаешь погружаться в пучины прошлого, а сегодня перед нами предстает ухоженный сад, старинное здание за оградой, которое продолжает служить на благо здоровья людей, и уютная дорожка в левый флигель, где в двух комнатах жила большая семья Достоевских. Из него Федор Михайлович в 1837 году уехал в Санкт-Петербург, чтобы учиться, жить и стать тем, кем мы его знаем.
Как вспоминал сам Достоевский, вся квартира состояла из двух больших чистых комнат с кухней и передней. В этой самой передней и была отгорожена детская комнатка: темная, тесная, но с печкой. Какая бы она ни казалась нам сегодня, но вспоминая себя в детстве, мы очень любили именно такие таинственные закутки, в которых не было места ни взрослым проблемам, ни ежедневной обыденности. И какими бы ни были наши игрушки, для нас они оказывались самыми лучшими.
Надо отметить, что дети в семье Достоевских воспитывались в повиновении и даже страхе. Правила жизни были строгие и неуклонные. Росли они, как говорится, на глазах у родителей. Прогулки в больничной ограде, а связь с внешним миром – через больных и отчасти учителей, кормилицу и няню Алену Фроловну. Кстати, сказочные миры Жар-птицы, Синей Бороды, Алеши Поповича и многих других открывались детям именно через нее.
Безусловно, книги в жизни юного Федора Михайловича занимали огромное место. Уже в десять лет он прочитал Карамзина, вечерами вслух читали Жуковского и Державина, конечно, Пушкина. Были книги и из издававшейся в то время «Библиотеки для чтения». Но самой яркой, оставившей неизгладимый след, стала книга Иова. По ней матушка Мария Федоровна учила детей чтению. О ней Достоевский написал в романе «Братья Карамазовы» от лица старца Зосимы: «Была у меня тогда книга, священная история, с прекрасными картинками, под названием «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета», и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю».
В зале, в простенке, стоит ломберный стол. Его раскладывали каждый раз к приходу учителя. За ним четверо старших отпрысков Достоевских постигали азы математики и французского языка, латыни и русской словесности.
Надо сказать, что, несмотря на суровый и даже деспотичный нрав отца, он бы противником любых телесных наказаний. По этой причине он не отдавал детей в гимназию, где в то время практиковались порки, розги, стояние на горохе. Учителей приглашали домой, и во время учебы матушка с рукоделием всегда была неподалеку.
А с десяти лет обучение продолжилось в частных пансионах. Например, у француза Сушара, или в одном из лучших в то время в Москве интернатов Леопольда Чермака. Он был с литературным уклоном, как бы мы сказали сегодня, а по воспоминаниям писателя Григоровича, все воспитанники Чермака отличались выдающейся начитанностью в классической и современной поэзии.
Гостиная комната. Здесь каждый занимался своим делом или все вместе устраивали чтения вслух. Смотрю на очень аскетичную обстановку и стараюсь представить, кто где находился во время чтения. Мысленно пересаживаю, но всё равно получается по-моему, а не по-Достоевскому. Это всегда трудно – смотреть из сегодняшнего времени в прошлое и видеть только то, что было тогда.
За дощатой перегородкой – комната родителей – спальня. Такая же темная и маленькая, как и отгороженная детская. И в этой спаленке тоже свой дух и свои отношения – и счастливые, и трагические, и понятные только двоим.
«Любви моей не видят, не понимают чувств моих, смотрят на меня с низким подозрением, тогда как я дышу моей любовью. Между тем время и годы проходят, морщины и желчь разливаются по лицу, веселость природного характера обращается в грустную меланхолию, и вот удел мой, вот награда непорочной страстной любви моей; и ежели бы не подкрепляла меня чистая моя совесть и надежда на провидение, то конец судьбы моей самый был бы плачевный. Прости мне, что пишу резкую истину чувств моих. Не кляну, не ненавижу, а люблю, боготворю тебя и делю с тобой, другом моим единственным, всё, что имею на сердце», – такое письмо Мария Федоровна написала своему мужу через 16 лет совместной жизни, родив восьмерых детей.
Через полгода она угаснет от чахотки на этой самой кровати. В романе «Неточка Незванова» Достоевский переживет свои юношеские воспоминания ухода матери в образе своей героини Александры Михайловны.
Через два года, уже учась в Санкт-Петербурге, Федор Михайлович получит известие о кончине отца. Злые языки поговаривали, что его забили до смерти крепостные мужики за то, что он «портил» крепостных девок, но Достоевский до конца жизни так и не примирился с этой мыслью. Только спустя более 130 лет исследователи доказали, что Михаил Андреевич скончался от апоплексического удара прямо в поле недалеко от своего имения Дарового.
В разговоре с младшим братом Федор Михайлович о родителях говорил: «Да знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые… А уж такими семьянинами, такими отцами… Нам с тобой не быть, брат!..»
Сейчас к музею присоединили еще три комнаты, в которых представлены книги писателя, вышедшие в мире, его письменный стол, в них проходят встречи и конференции, звучит музыка и вспоминают великого писателя.
Долго сижу напротив портрета Федора Михайловича, вглядываясь во что-то неуловимое.
Село Достоево в Пинском повете дало фамилию его предкам. Упоминают и Золотую Орду, и старинный литовский род, и польское дворянство. Но католичества род Достоевских не принял, многие его представители связали себя по жизни со служением Богу, став кто священником, кто протоиереем, кто попадьей. Его отец служил врачом в Бородинском пехотном полку и в Московском военном госпитале. Отец его матушки служил корректором в Московской духовной типографии. «Я происходил из семейства русского и благочестивого», – писал сам Достоевский.
И об этом – всё его творчество. О смысле жизни, о совести и желаниях, о свободе, о добре и зле, о вере, об ответственности, о судьбе, о людях… «Человек есть тайна. Ее надо разгадывать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».
Может, напрасно мы всё время ищем национальную идею… Может быть, она у нас уже давно есть, своя, уникальная…
Вот такие сумбурные мысли возникли в моей голове во время встречи со следами жизни юного Федора Михайловича Достоевского в музее на Божедомке. И в который раз я убеждаюсь в истинности слов директора Русского музея Владимира Александровича Гусева о том, что музей – это приглашение к размышлению.
